Сегодня я буду размышлять о чувственности в контексте психоаналитической теории Жака Лакана. Расположить чувственность в координатах Лакановской оптики непросто, так как на практике психоаналитик, хотя и сталкивается с разнообразными переживаниями, как анализантов, так и своими, работает с той областью, которая относится к символическому измерению. Из этого не следует, что чувственность не является значимой, но эта значимость имеет место в несколько ином модусе, который собственно я и попробую сегодня артикулировать. Свои размышления я начну оттолкнувшись от связи чувственности с интерпретацией.

В аналитической ситуации чувственность может одновременно иметь решающее значение и как условие возникновения интерпретации, и как маркер её эффекта. Эта двойственность допускает динамику, при которой в момент интерпретации чувственность, в форме едва уловимой как неоформленная интенсивность или потенциал, теряет свой статус в связи с освобождением речи от прежнего смысла. Само это освобождение, в свою очередь, может быть описано в терминах катарсического переживания, так что чувственность появляется здесь уже в иной форме.

Уточнить роль этих двух аспектов чувственности в психоаналитической практике можно обратившись к такому концепту теории Жака Лакана, как тревога (angoisse).

Согласно Лакану тревога — единственный аффект, в том смысле, что только тревога не может быть в полной мере репрезентирована через символический и воображаемый регистры. Она может рассматриваться как ненаправленное либидо, способное заполнить собой пространство чувственного переживания. В качестве иллюстрации связи лакановской тревоги и чувственности можно предложить фразировку поэтического текста или музыкального произведения.

Фразировка и интонирование воспроизводятся лишь однажды и зависят от телесной выразительности, контекста и ожиданий аудитории. Они не могут быть переданы точно ни на письме, ни в попытке подражания, но всё-таки доступны для восприятия. Похожим образом тревога может становиться представленной: чувственное выражение, зависящее от телесности, контекста и культурного поля, в сочетании с речью делает слышимым то, что можно рассматривать как событие, возникающее в пространстве между воображаемым и символическим. Одновременно с этим в аналитической ситуации возникает возможность для интерпретации, о чем было сказано в начале.

Эта двойственность элемента, предложенная Кандинским, структурно совпадает с предложенным взглядом на чувственность в психоанализе: будучи потенциалом, безобъектным либидо, тревогой – чувственность является “напряжением, живущим в форме”, которое имеет отношение к Реальному, в терминах Лакана; в то время как “освобожденная от напряжения форма” – преломленная через регистры Воображаемого и Символического тревога, “абстрактная сама по себе форма” – существует в нематериальном пространстве.

Чувственность, таким образом, может быть описана через это движение от тревоги, “абстракции в действительном смысле”, к абстракции оформленной – например, свободным ассоциациям.

Возвращаясь к примеру музыкального произведения, стоит отметить, что фразировка и интонирование выступают хорошей метафорой чувственности в психоанализе именно потому, что их причина находится не столько на стороне исполнителя, сколько на стороне самого произведения, точнее его исторического измерения, на что указывает в своих эссе о музыке Теодор Адорно.

Адорно пишет, что музыкальное произведение может получить ту или иную интонацию в процессе исполнения в силу особой внутренней идеи произведения, которая, никогда не совпадая с истиной, с течением времени может начать подвергаться “распаду”. Этот распад, учитывая контекст и настроение новой эпохи, неизбежен, он позволяет по новому звучать некоторые элементы произведения, которые, встречаясь, продолжают уточнять всё новые части, и так произведение распадается снова. Он описывает хорошего исполнителя как того, который способен дать место этому распаду, замечая настоящее. Как сказал бы Джорджо Агамбен, истинный современник.

В тексте страх и трепет Кьеркегор предлагает к размышлению историю о жертвоприношении, которое готов был совершить Авраам: он должен был принести в жертву сына, Исаака. Очевидно, что в случае рационального подхода к такому требованию от Бога, субъект может если не отказаться, то усомниться в самой логике воли Бога, в своем понимании этой логики.

Похожим образом этическая позиция психоаналитика открывает пространство для истины на стороне анализанта. В ней аналитик приносит своего рода «жертву богам», отказываясь от выверенных его же теорией практики и техники, то есть от производимого аналитическим дискурсом знания в пользу закона субъекта.

Что касается второго аспекта чувственности, с которым мы сталкиваемся в психоаналитической практике в связи с освобождающим эффектом интерпретации, он возникает, вероятно, т.к. субъект может на мгновение заметить, как устроено его наслаждение.

/здесь доклад прерывается, A-barré/